ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ

Звал он меня только «гөлкәем»

Абзыкай жил в Ленинграде со своей семьей: женой, двумя сыновьями, одному из которых было три года, а второй только недавно родился. За его детьми присматривала моя младшая сестра, которая уехала с братом раньше меня. Абзыкай работал в убойном цехе мясокомбината и поэтому имел возможность по сходной цене покупать суповые наборы из костей.

Как-то шли мы с золовкой по улице, смотрим, висит доска объявлений. Тут к нам подошел мужчина и предложил работу в Ленречстрое. Я комсомолка, здоровая девушка, отчего бы не поработать?! С удовольствием согласилась. Дали место в общежитии, выделили кровать. Девочки из общежития пытались со мной заговорить, а я как заводная отвечала заученное: «Я по-русски не понимаю!» Помню, в декабре 1939 года успела поработать 12 дней, за что получила зарплату 86 рублей.

А в июне…

В марте 1941 года отправили нас в командировку в поселок Вознесение Ленинградской области, строить завод. А в июне началась война. Всех отправили на строительство оборонных укреплений. Не успели неделю поработать, как наступление немцев вынудило нас вернуться в город.

7 сентября 1941 года началась блокада. Хорошо, что до этого успели отправить в деревню золовку с двумя сыновьями и сестренку. Уехали они в вагоне, в котором обычно на мясокомбинат привозили на убой коров. На вокзале был кромешный ад: все плакали, кричали, рыдали. Мы пробыли там с утра до вечера. Наконец поезд тронулся. Из маленького окошечка дети начали кричать абзыкай: «Папа, до свидания!» Брат не смог сдержать слезы, они ручьем катились по его щекам.

Золовка уговаривала и меня поехать вместе с ними в деревню, но я решила остаться с братом. Жалко мне было его, он перенес инфаркт, да к тому же и неграмотный. Не успел поезд тронуться, как объявили воздушную тревогу. Начался воздушный бой, но немецкие самолеты исчезли также внезапно, как и появились.
Я переехала из общежития к брату.

Никто не ныл

Для меня все могло закончиться уже в Красном Селе, куда нас направили на работу. Как-то ночью зашел к нам бригадир и жестами показал, что враг совсем близко и тихо-тихо надо уходить. На дворе стоял сентябрь, на траву легла густая роса. Мы потихоньку поползли в сторону Ленинграда. Ползли долго. Только под утро поднялись на ноги и пешком дошли до какого-то поселка, где стояла наша армия. Все были жутко голодные! Нас накормили просяной кашей, дали по одной буханке хлеба на двоих…

Во время блокады по рабочей карточке на человека в день давали 250 г хлеба, по иждивенческой – 125 г. В октябре мне пришлось жить по иждивенческой карточке. Как-то начальник начал на нас кричать, а одна из девочек возьми да и скажи: «Ты как жандарм!» Он сказал, что жандармы бывают только у немцев, и выгнал всех с работы. Чуть раньше, возвращаемся с работы в город, а там такое ощущение, что горит весь Ленинград. Оказалось, что сбросили зажигательные бомбы на продуктовые склады, которые назывались Бадаевскими.

К тому времени абзыкай дали комнату в центре Ленинграда, поскольку не далеко от его прежнего дома уже стояли фашисты. Заводы тоже переехали в центр города. Я попросила абзыкая помочь найти работу. Однажды он пришел и говорит: «Если не скажешь, что тяжелая работа, не обидишься на меня, гөлкәем, нашел тебе работу в ГЭЭС-4». 5 ноября 1941 года я первый день пошла на новую работу. У нас был закон: бери больше, кидай дальше. Я работала в топливном цехе, совковыми лопатами грузила уголь в вагонетки. Там одни женщины работали, никто не ныл.

Карточки хранили, как зеницу ока

В ноябре 1941 года сначала как из ведра лил дождь, а потом резко похолодало. Везде стало так скользко, что невозможно было ходить даже здоровым людям. А больным-дистрофикам и подавно. Идешь по улице, кто-нибудь закричит: «Помогите, пожалуйста!» Только поднимешь его, а он тут же снова падает от бессилия. Куда ни глянь – везде лежали трупы. Ленинград из прекрасного города превратился в одно большое безобразие.

Транспорт не ходил, улицы занесло снегом, туалеты не работали, отопление тоже. Воду брали из проруби, из Невы. В комнатах стояли печки-буржуйки. В ней же мы с абзыкай варили суп. Абзыкай мне говорит: «Гөлкәем, ешь». А я ему отвечаю: «Нет, абзыкай, ешь ты, у тебя жена, двое детей, а я, если даже умру, то плакать по мне будет некому». Почему так говорила?..

Абзыкай за меня переживал, говорил, чтобы я, прикрывала лицо, когда хожу одна по улице. Боялся он, что меня съедят. Я пухленькой девушкой была и почему-то ничего не боялась. Во время бомбежек даже ни разу не спускалась в бомбоубежище. Абзыкай уходил, звал с собой, но я говорила, что если настанет моя очередь уйти в мир иной, бомбоубежище не спасет. Каждый как мог старался выжить: и собак ели, и кошек, а если смогут поймать, то и крыс тоже.

Карточки выдавали раз в 10 дней и мы их хранили как зеницу ока, чтобы не своровали. Я никогда зараз суточную норму хлеба – 250 г – не брала. С утра возьму 125 г, заверну в бумагу, спрячу подмышкой и бегом на работу. Там всегда есть кипяток, на столе всегда стоит соль и горчица. Без соли хлеб есть было невозможно, потому что его пекли из горелой ржи. На работе варили суп из листьев капусты, на второе давали кусочек рыбы и ложку болтушки (вода с мукой). На вечер давали или пол-литра соевого молока, или такой же суп, как днем.

Сон

В январе 1942 года абзыкай заболел. Два дня хлеб не привозили. Я взяла с собой хлебные карточки на два дня на двоих и ушла на работу. Вечером, возвращаясь домой, запаслась 800 г хлеба. Пришла, а домой попасть не могу, дверь заперта, ключ изнутри остался в замке. Стучусь – абзыкай не отвечает. Соседи помогли открыть дверь. Зашла, абзыкай лежит на кровати, богу душу отдал. Это было 29 января. «Что же ты меня одну бросил, абзыкай?!» – говорю, а плакать не могу, не получается.

Что делать? Надела на себя всю теплую одежду, что была в доме: и свое, и абзыкая. «Нурзиян, ты ли это?» – спрашиваю сама у себя. Ведь одна сижу в комнате, где лежит труп. Всю ночь просидела рядом с абзыкаем, а наутро пошла в милицию. Там – не протолкнуться! Все пришли с одним и тем же вопросом. Пришлось просидеть до вечера из-за одной справки. Вернулась домой. Комната холодная, есть не хочется, пить тоже, предстоит вторая бессонная ночь…

На следующее утро соседи помогли завернуть тело абзыкая в простыни. Привязали друг к другу две сани, положили на них тело и потащили в морг. Сдав тело, вышли на улицу. И вот там я начала плакать. Ко мне подошла женщина и говорит: «Не плачь, твоего брата по-человечески похоронят, ты вон смотри на этих». Я подняла голову и увидела, что из морга выезжают три грузовые машины, груженные замерзшими телами неизвестных, собранных с улиц. Куда их повезли, не знаю…

Домой я не пошла, пришла к одной из подруг, у них было тепло, хотелось согреться. Те 800 г хлеба раздала ее родным, как хаер (подаяние). Самой кушать не хотелось… Через два дня только чудо спасло меня от смерти. Для того, чтобы согреть комнату, я два дня подряд в сумке от противогаза приносила домой с работы уголь. Затопила печь, а перед тем как лечь спать, закрыла заслонку. Откуда ж мне было знать, что когда топишь углем, нельзя этого делать?! Ночью мне приснился сон, что будто лежу я под железным мостом. Проснулась, лежу не в кровати, а на полу. Это-то меня и спасло от угарных газов. Пошла в медпункт, врач охает и ахает: «Тебя, – говорит, – спасло только то, что сердце здоровое».
А я знала, что все равно выживу! Мне приснился однажды сон: будто бы встречаю я рассвет. Солнце встает, такое большое-большое, красное-красное! Проснувшись, я поняла, что все со мной будет хорошо.

Одной жить мне не хотелось, поэтому я вернулась к девочкам в общежитие.

Минер ошибается лишь раз

Весной две женщины засобирались в Чистополь. Они нашли какую-то дорогу через Финляндию, и их отпускали из Ленинграда. С ними было еще двое маленьких детей и меня они тоже звали с собой. Зашла к директору, говорю: «У нас в деревне войны нет, там у меня папа, мама, вся родня, здесь одна осталась, отпустите меня!» А он: «Товарищ Хабибрахманова*! Ты уедешь, я уеду, кто защитит Ленинград?»

10 июня 1942 года меня мобилизовали. Один месяц проходили обучение на минера. Просто и доходчиво нам объяснили, что минер в жизни ошибается лишь один раз. Не подумайте, что хвастаюсь, но четыре вида мин времен Отечественной войны могу хоть сегодня с завязанными глазами разобрать и собрать. Таким образом я стала военной, а это значит, что получаешь как минимум 500 г хлеба в день, тебя с головы до ног одевают, обувают.

…Через 900 дней и 900 ночей, 28 января 1944 года блокада была снята. С утра нам об этом сообщил командир роты. У самого ком в горле… Все стали плакать, обниматься, целоваться и вспоминать тех, кто до этого счастливого дня не дожил…

Честные картошки

24 июня 1944 года мы по приказу командования вошли в Финляндию. Пешком. Помню, однажды пошел дождь, и мы нашли себе укрытие под каким-то навесом, стоим пережидаем непогоду. А три наших девчонки нашли землянку, открыли дверь и всю землянку разнесло в клочья! Мы прибежали туда, а их останки висели на ветках деревьев…

Обратно в Ленинград я приехала в марте 1945 года. Затем нас отправили строить железную дорогу из Ленинграда до станции Балагое. Чуть позднее – разминировать леса и болота Ленинградской области. Весть об окончании войны дошла до нашего леса 10 мая. Счастье того дня словами описать невозможно! Все смеялись, плакали, праздновали, пили!..

Вернувшись в Ленинград в начале июня, я заболела малярией и мучилась целый месяц. Более-менее оклемавшись, пришла в штаб. Нестерпимо захотелось мне домой! А отпуск не дают, говорят, скоро демобилизация, предоставим отпуск на месяц, вот тогда-то и съездишь. Но я все же настояла на своем, мне предоставили две недели отпуска и денег на дорогу. На обратном пути отец провожал меня до Сарапула. Как раз началась война с Японией. Я отъезжаю, стоя на ступеньках вагона, а отец плачет горькими слезами, говорит, не уезжай дочка…

Только приехала в Ленинград, 14 августа нас демобилизовали. Дали на один месяц продуктовых карточек, полностью одели, обули. Многие женщины вернулись с войны с мужьями, некоторые – с детьми. Мужа на войне я себе не нашла, да и не искала, об этом не помышляла даже, мы – честные картошки! Ни разу не попробовала спиртного, не курила, а если мужчины начинали заигрывать, грозно говорила: «Шалишь, брат!» Они и отставали.

Попросилась на место брата в мясокомбинат, только выяснилось, что рожой не вышла, туда брали только дистрофиков, а я по-прежнему была кругленькой. Поэтому вернулась в ГЭЭС-4. Меня там помнили, уважали, приняли с распростертыми объятиями, выделили однокомнатную квартиру, мебель, путевку в санаторий. В январе 1948 года я снова побывала во время отпуска в деревне, а, приехав обратно в Ленинград, написала заявление об уходе. Думаю, что я тут одна мучаюсь?!

«Моя очередь!»

В марте уехала в деревню. Сначала работала на ремонте техники в РТС, затем комбайнером. Всех одела, купила отцу телку. Лошадей в деревне тогда не было, у кого была корова, запрягали ее, а нет, сам тащишь телегу. В 1948 году перед октябрьским праздником вышла замуж. С Тазетдином из деревни Куяново Актанышского района, который, к слову, был ранен в боях за Сталинград, знали друг друга уже давно. Работал он бригадиром, жили мы с ним очень хорошо. Только вот в 1974 году сгорел наш новый дом, в котором мы успели прожить всего два года. Тазетдина парализовало. Не на улице же оставаться, купили щитовой финский дом, из головешек бревен сгоревшего дома построили баню.

Если вдуматься, блокада – лишения, беды и тяготы, переживаемые всем миром, – это не так страшно и больно. В 1979 году в автокатастрофе погиб мой старший сын, которому было всего 30 лет. Блокада забылась, потому что ее мы переживали всем миром, а смерть дитя – это только твое горе, оттого оно тяжелее. Муж, который после паралича пять лет не разговаривал, рыдал: «Моя была очередь!!!» Его очередь настала в 1994 году.

«Я еще молодая!»

В 1984 году мы с сыном Фанисом и невесткой Гульшат побывали в Ленинграде на встрече ветеранов Великой Отечественной войны. Мне посчастливилось снова встретиться с подругой-минером, с которой на фронте мы ели из одного котелка.

Недавно внук Раиль побывал в Санкт-Петербурге и, изучив архивные документы военкомата, выяснил, что Шагинур абзыкай был похоронен на Пискаревском кладбище. Его имя внесено в книгу памяти города. Золовка после войны уехала из деревни, вышла замуж за крымского татарина и поселилась в Крыму. Позже они переехали в Челябинскую область, город Копейск…
Ну, а мне вот еще нет и 70 лет, как 20 исполнилось!