Помнит современное поколение холокост?

Не скрывая слёз

Термин «Холокост» (дословно «всесожжение») во всём мире используют для обозначения преследования и истребления евреев немецкими нацистами. Евреи называют то, что пережили они и их близкие, несколько иначе – Шоа (Катастрофа).

В начале января мне довелось побывать в Израиле, в музейном комплексе Яд Вашем, который находится на Горе Памяти в Иерусалиме. Мало сказать, что это тяжёлое место… Особенно, если на территорию мемориала ты попадаешь с хорошим, я бы даже сказала, правильным гидом.

Что такое «правильный гид» по Яд Вашему? Это человек, который, рассказав о Катастрофе несколько сотен раз, всё ещё переживает. Да, его голос не дрожит. Да, его глаза не блестят от слёз. Да, он не углубляется в полные натурализма подробности. На вид он спокоен, но те, кто его слушает, с первых минут не могут скрыть слёз.

Быть может, кто-то считает гидов по Яд Вашему безразличными к тому, о чём они говорят. Но если бы они подключали эмоции, на территории комплекса невозможно было бы находиться и 10 минут: настолько там тяжело…

Последняя дорога

Мемориал начинается с Аллеи Праведников. Праведники народов мира – это «неевреи», которые, рискуя собственной жизнью, спасали евреев от немецких нацистов. В 1950–60-х годах в аллее начали сажать деревья, под каждым из которых появлялась табличка с именем человека, помогавшего евреям пережить Катастрофу. Вскоре для новых деревьев просто не осталось места. Сегодня на Аллее Праведников увековечены имена выходцев из 44 стран мира.

Аллея ведёт к площади Варшавского гетто. В центре её – два монумента: «Восстание в Варшавском гетто» и «Последняя дорога». Эта последняя дорога вела евреев в лагеря смерти. На переднем плане изображены жертвы Катастрофы: мужчины, женщины, дети, старики. Большинство смотрит в пол – они уже под гнётом (на заднем фоне видны немецкие каски). Женщина в хвосте колонны оборачивается: вероятно, кто-то близкий остался там, откуда их ведут. В центре композиции – фигура, чем-то напоминающая библейского Моисея со свитком Торы в руках. Взгляд его обращён к небесам. И только маленький мальчик не понимает, что происходит: он вопрошающе смотрит на нас…

Имена неизвестны

Сам Музей истории Катастрофы имеет интересное расположение: он находится внутри горы. Центральная его часть треугольная: мы идём по основанию треугольника, стены которого сходятся на потолке. Такая треугольная труба лежит внутри горы, а концы её нависают над пропастями. Здесь постоянно демонстрируют документальные фильмы времён Катастрофы, а также видеосвидетельства тех, кто выжил. Огромное количество экспонатов, собранных по всему миру.

Но масштаб Катастрофы осознаётся только в последней круглой комнате. Мы вошли в архив, где хранятся бумажные базы данных с именами жертв. Этажерки высотой в несколько метров забиты папками, в каждой из которых десятки имён. По официальным данным, во время Холокоста были уничтожены шесть миллионов евреев. Полки с левой стороны пусты. Здесь однажды появятся новые папки с новыми именами. Вот только никогда в этой комнате не будет имён всех погибших…

Жизнь, как в кино

В Яд Вашеме личную историю Катастрофы я услышала от Марии Бегуновой. Думаю, она не нуждается в комментариях.

– В той жизни я была 14-летней Маней Винник, – начала рассказ Мария Наумовна. – Мы с родителями жили в местечке Теплик Винницкой области на Украине. Местечком называли еврейские поселения. Моя старшая сестра (ей было 24 года) к началу Великой Отечественной войны окончила Днепропетровскую зубоврачебную школу и жила отдельно. 17-летний брат в ночь перед войной был на школьном выпускном вечере. Он ещё не достиг призывного возраста, так что вскоре его эвакуировали.

В Теплике проживали, в основном, ремесленники, в числе которых был и мой отец, столяр-стекольщик. К началу войны в нашем местечке около трёх тысяч человек размещались на территории, примерно равной квадратному километру. Евреи жили очень скученно, так как к тому времени они уже не имели права выезжать в крупные города.

Война началась стремительно: через пять недель, 26 июля 1941 года, немцы были в Теплике. Всех здоровых мужчин-евреев мобилизовали в первые дни войны, так что к приходу нацистов в местечке остались только женщины, старики, дети и мужчины-инвалиды. В числе последних оказался и мой 50-летний отец, который в годы Первой мировой войны получил контузию. Все, кто мог, эвакуировались. Мы не смогли.

Я хорошо помню, как на мотоциклах въехали немецкие передовые части. Это было вечером. Они сидели на своих мотоциклах, прямо как сейчас в кино показывают, – в чёрных очках, в серых плащах. Тогда мы и ещё несколько семей жили у маминого младшего брата. И вот я, как самая смелая и самая глупая, вызвалась подняться на чердак, чтобы посмотреть в окно, что происходит на улице, и стала невольным свидетелем смерти. Немцы из пулемётов расстреляли наших красноармейцев, которые, ничего не подозревая, возвращались на машинах в Теплик. Видимо, услышав стрельбу, дядя поднялся и оттащил меня от окошка. Я была в ужасе, и мама старалась держать меня за руку. В доме тогда было около 20 человек. Чудом уцелела одна я. Всех уничтожили…

«Но мы
были живы…»

– Так началась оккупация. Двое суток мы безвылазно просидели дома. Но дети плакали и просили пить, и я вызвалась сходить до колодца. Со мной пошёл 10-летний мальчик. Недалеко от колодца на одном из еврейских домов я увидела плакат. Там было написано страшное. Я сразу поняла, что евреи теперь абсолютно бесправны. Нам запрещалось ходить на работу, в поликлинику, в школу, даже в детскую консультацию. А ещё нельзя было ходить по тротуарам. У нас этого кирпичного тротуара было-то всего 300 метров…

Вот с такими вестями мы прибежали домой. Но в наше отсут-ствие обитатели дома уже испытали это на себе. Немцы зашли в дом с ножницами и выстригли мужчинам полбороды и половину усов, женщинам – макушки, а девочкам отрезали по одной косичке. Это был акт глумления. Когда мы вошли, домашние были в ужасе: мужчины закрывали лица руками, женщины и дети рыдали. Но это было начало…

В сентябре 1941 года нам стало известно, что в близлежащих городах, например, в Умани и Гайсине начались массовые уничтожения евреев. Конечно, мы были бесправны, мы голодали и мёрзли, мы работали на немцев, но мы всё-таки были живы. Каждое утро мы собирались возле управы: в любую погоду стояли с семи до восьми часов, шептались о том, кого ограбили, изнасиловали или избили ночью. В восемь часов появлялись немцы. Мы вставали в круг, нам кричали «Лёс!», мы бежали по кругу, и нас били плетью со свинцовым наконечником. Рубец от него до сих пор на моём теле…

Так было и осенью, и зимой. И почему-то мы всё ещё были живы. Вместе с другими подростками я собирала фасоль и горох, убирала конюшню, которую организовали в школьном классе, и по сто раз на дню чистила чистоплотным немцам сапоги.
Во время суда у одного из полицаев спросили: «Почему евреям в Теплике удалось просуществовать восемь месяцев?» И он ответил: «Не было подходящего рва…», – Мария Наумовна замолчала и потянулась к стакану с водой.

Первый день неволи

– И вот до нас стали доходить слухи, что возле салотопки роют огромную яму, – продолжила очевидец Катастрофы. – Конечно, взрослые больше понимали: они ждали смерти, а я только смотрела, как плачет мама. Мы не раздевались по ночам, потому что ждали, что нас погонят. Но прошла зима, и ранней весной вышел приказ, что всем работоспособным подросткам и молодым женщинам нужно явиться в жандармерию со сменной одеждой и продуктами на три дня (притом, что продуктов у нас вообще не было).

Вечером отец поломал стул на дрова. Родители нагрели воду, чтобы я помылась. Мама мыла мне голову. Родители просидели надо мной всю ночь: они отправляли в неизвестном направлении третьего и последнего своего ребёнка. Утром прощаться с родными уже не давали. В грузовиках мы ехали стоя, тесно прижавшись друг к другу. И повезли нас на запад в сторону Гайсина до реки Буг, а потом погнали вдоль узкоколейной железной дороги к каменному карьеру. Подросткам дали молоточки с длинной ручкой и показали, как дробить породу. Молодым женщинам вручили лопаты, чтобы они грузили камень в вагонетки. Ночевали мы в местечке Райгород Винницкой области. Евреев там, видимо, уничтожили давно, потому что дома стояли без окон и дверей.

Я оказалась в первом ряду у ворот в этот лагерь. Нас встречали немцы, а также украинские и литовские полицаи. Один пожилой немец с жестокой иронией обратился к нам: «Дети Израиля, заходите во дворец Ицхака!» Это ехидное упоминание библейского предка я запомнила на всю жизнь. Таким было начало моей неволи. В лагерь я приехала вместе с четырьмя двоюродными сестрами. Спали мы в заброшенном еврей-ском доме на глинобитном полу.

«Со мной
была мама…»

Но немцы не держали евреев долго на одном месте, а постоянно гоняли из одного лагеря в другой. Так с каменного карьера меня перевели на песчаный карьер. В этом лагере я встретилась со своей мамой. Её взяли неделей позже меня. Это было такое счастье, что мы оказались вместе!

Нас кормили скудно: утром наливали кофе (на самом деле какая-то непонятная мутная вода), а вечером – суп, в котором затруднительно было найти картошину или фасоль. У нас не было посуды, поэтому под неё приспосабливались другие вещи, например, берет. Мне повезло: я нашла немецкую консервную банку из-под тушёнки и считалась настоящей богачкой! Раз в неделю давали буханочку хлеба. Я не знаю, где и как его хранили, но, похоже, он лежал годами, потому что не могло быть и речи о том, чтобы его отломить, его нельзя было даже грызть, только сосать. Чёрный, кислый… Мама не могла его есть и отдавала часть мне.

С мамой я пробыла месяц. Мы спали на нарах, и она согревала меня своим телом. Это было такое блаженство!.. 27 июня 1942 года её расстреляли в райгородском лесу. За месяц до этого, 27 мая, уничтожили Теплик. Немцы составили список нужных специалистов (около 20 человек), которых оставили в местечке. В их числе оказался отец.

В последнем лагере, в Тарасовке, мы занимались земляными работами. Немцы велели нам строить дорогу, потому что им надоела грязь. Нам вручали кирку, лом или лопату, а рукавиц не давали, поэтому на руках были огромные волдыри. Здесь мы впервые жили не в заброшенных домах, а в овечьей кошаре. Мы спали на земле за запертыми колхозными воротами все вместе. В угол ставили парашу, и те, кто оказывался рядом с ней, утопали в нечистотах. В условиях абсолютной антисанитарии началась повальная чесотка и завшивленность, – через 50 минут рассказа Мария Наумовна впервые не сдержала эмоций и всхлипнула.

1000 дней и ночей

– В сентябре 1942 года мы поняли, что нас продержат только до зимы, – вернулась к своей истории Мария Бегунова. – Наша одежда обветшала, обувь порвалась, мы ходили босиком. Мне до сих пор кажется, что там, где я должна была неминуемо пропасть, меня спасала чья-то невидимая рука.

Из лагеря мы решили бежать вместе с моей соученицей по школе. И убежали, но плохо знали дорогу до Теплика. Вечером добрались до первого села. На тёмной улице нас окликнула женщина. Мы поведали ей заранее заготовленную легенду о том, как искали брата в плену. Она пригласила нас переночевать. Подружка уснула сразу, а я только сделала вид, что сплю.

В дверях появился полицай: оказывается, нас уже искали. Он увидел, что мы спим, приказал не будить и запер дверь снаружи. Спасение пришло неожиданно: у хозяйки заплакал грудной ребёнок. Она отвлеклась, а я разбудила подружку, мы выскочили в окно и убежали огородами. На бахче нас поймал сторож, накормил тыквенным пирогом и дыней, указал дорогу и посоветовал воспользоваться ярмарочным днём, чтобы незаметно прошмыгнуть в толпе.

Мы так и сделали и добрались до Теплика, где жил мой отец и остальные ремесленники. Зашли в дом, отец обнял меня, плакал и говорил, что мне нельзя здесь находиться, потому что дом охраняют. Нас спрятали, а утром увели в гетто поблизости. Через год туда же смог перебраться отец. Но вскоре он умер от болезни, – голос Марии Наумовны дрожал. – Я и сама тяжело болела тифом, но дожила до освобождения 14 марта 1944 года. Почти тысяча дней и особенно ночей в лагерях и гетто… – ей было тяжело говорить без эмоций.

Их пытались сберечь, но…

Маня Винник повзрослела в годы Катастрофы. Но были люди, которые пытались сберечь еврей-ских детей и подростков от ужасов того времени. На территории Яд Вашема, например, установлен памятник доктору Генриху Гольдшмидту, который больше известен под псевдонимом Януш Корчак. Этот человек мог избежать уничтожения, но остался с двумя сотнями детей из вверенного ему детского дома. 5 августа 1942 года он вместе с ними отправился в лагерь смерти Треблинка и до последнего момента берёг от страха, рассказывая сказки.

За годы Катастрофы были уничтожены 1,5 млн. еврейских детей. В Яд Вашеме им посвящён отдельный мемориал. Дорогу к нему обрамляет каменная арка, из которой торчит строительная арматура. Строительство началось, но не завершилось. Так же и дети – родились, но не выросли. Слева в три ряда возведены колонны. Первые низкие, вторые – выше, третьи – ещё выше. Они стоят, как дети на школьной фотографии класса.

Войдя в детский мемориал, вы попадаете в тёмный коридор, который ведёт к круглой комнате. Вместо стен здесь стёкла и зеркала. А в центре – пять свечей, и свет их пламени бесконечно отражается в этих стёклах и зеркалах под звуки голоса, который произносит имена, фамилии, возраст, год и место гибели тех, кто родился, но навсегда остался ребёнком.

Вам всё ещё кажется, что рассказывать о Катастрофе нужно более эмоционально? Тогда послушайте песню «Mayn shvester Khaye» («Моя сестра Хая»). Она не только мелодичная, но и очень спокойная, и правильные исполнители поют её безо всякого надрыва. Прекрасная песня, если не знать, что брат написал её о своей сестре Хае, которую сожгли в Треблинке, когда ей ещё не было и 10…

Вы также можете почитать другие наши материалы об Израиле.